NB! пост старый, впоследствии будет заменен на местный.

это было началом конца. по правде, андромеде стоило понять это еще тогда, в пестрящей громкими заголовками статье, где пересчет смертей магглов давно перешел за десяток за последние недели, а отец мирно пил кофе, приговаривая, что лорд принесет в магический мир британии стабильность и положенное чистокровным семьям, по праву рождения,  могущество. у меды озноб бежал по позвоночнику, если процветание строилось на костях невинных, то этот мир был не для нее.

она закусывала щеку изнутри, до крови. тед писал о том, что участились нападения на магглорожденных волшебников — это переходило границы. аврорат сбивался с ног. люди боялись зависшей черной метки над крышей домов, уже заранее зная, что обнаружат там. меда малодушно боялась увидеть метку на предплечье кого-то из семьи или друзей. только потом понимая, что ее страхи были вполне себе обоснованы. за тихими разговорами светских раутов, что так любила аристократия, знакомых улыбках и привычных разговорах, там за масками знакомых, знаваемых и просто близких, скалились жестокие звери. загнанные и злобные, у которых была лишь одна правда, если ты не с ним — значит ты враг. и чистота крови тут уже не играла особой роли.

это было чертовой точкой не возврата. там, где рабастан, неосознанно вышибал твердую почву из под ног, словно в лицо бросая его правду. единственную верную в их окружении, ту самую от которой у самой девушки сводило внутренности, а к горлу подступала отвратительная горечь осознания, там где она отмахивалась от незнакомых имен жертв, палач зачастую был один единственный. тот самый человек, которому меда вполне могла бы доверить собственную жизнь, когда-то.

она даже не могла сказать, когда все это началось. спустя десятилетия ей казалось, что это чувство было с ней всегда. с самого детства, наполненного детским смехом, прятками в материнском саду, что в августе пестрил яркими красками и пьянил изобилием душных запахов цветов. тотальная уверенность в рабастане, та самая нерушимая, порой абсурдная и не требующая доказательств. свой собственный нерушимый остов, постоянная переменная в хаосе, что набирал обороты в обществе и безумии родной семьи, что со временем начинало казаться абсолютным для всех, кто носил древнейшую и благороднейшую фамилию. в какой-то момент андромеде становилось страшно за себя.

она воздух втягивает сквозь плотно сжатые зубы и давится этим, по детски наивным — пообещай не умирать никогда — это даже в мыслях ее выглядит жалко, что позволить себе совершенно не может. ее душит фраза, которую она так и не произнесет в тишине гостиной, потому что не имеет на это, собственно, никакого права, как и находиться в этой гостиной поздно ночью, когда давно должна была спать в собственной комнате; и уж точно не в праве она желать вцепиться холодными пальцами в ладонь, сдирая тонкую кожу ногтями, в попытке разодрать до крови, удержать любыми способами от глупостей, в которые ввязался. рабастан никогда не был глуп, но почему то сейчас опрометью с головой бросается в омут из которого не выплыть. ей пожалуй, впервые так страшно за кого-то другого. в конце концов хоронить лестрейнджа совершенно не хочется, как бы хорошо не смотрелся этот блядский черный цвет на ее фигуре.

андромеда морщится, за наигранным возмущением пряча болезненную рябь разочарования, что пробегает по лицу, растягивает губы на уголок в тихом фырчании, и, совершенно точно старается не отвернуться, жмурясь до белых точек перед глазами. потому что позорно разреветься, когда изнутри все пульсирует болезненным осознанием, словно крюками развороченная действительность — последнее, чего бы хотелось. особенно при нем.

она костяшками пальцев трет обжигающий след на щеке, стараясь игнорировать двусмысленность открывшейся реальности, где страх за состояние рабастана открыл для нее другую сторону его жизни, о которой совершенно не хотелось знать//думать. в таких случая блаженное неведение — самый идеальный вариант, даже если внутри скребет осознание, что знала до этого. — по крайней мере, теперь я знаю, что мы сможем обойтись без целителя и рудольфуса. — она растягивает имя старшего лестрейнджа почти по слогам,  кожей зная это покалывающее ощущение недовольства, которое обычно следует за упоминание старшего брата.  — если, конечно, ты перестанешь строить из себя героя и позволишь заняться раной.

первые пасы палочкой даются тяжело с дрожанием похолодевшей руки; меда взгляд отводит свой растерянный. она знает наверняка, как тяжело дается это его прости. вот только единственное чего дать андромеда не может — это прощения. это отражается затяжной болью на дне карих глаз, которую не вытравить даже спустя десятилетия.

— я просто не могу понять, зачем ты это делаешь? — брови ее темные сходятся на переносице, девушка щурится, рассматривая знакомые черты лица. кажется, ей знакомо все, уверенный спокойный взгляд и самый последний шрам, даже хмурая морщинка, которую хочется разгладить пальцами. это все еще  рабастан, с которым она гуляла в детстве в материнском саду, пряталась в комнатах поместья лестрейнджей, тихо переговаривалась в школьных коридорах, изредка сталкиваясь в факультетской гостиной — таких вот простых, жизненных, фрагментов в ее памяти, пожалуй, ровно столько же, как семейных хроник в старом омуте памяти, в доме блэков. - ты никогда не был жесток.

ей просто нужна была уверенность, переложенное на чужие плечи решение или молчаливый полный упрека взгляд, даже если осуждающий — плевать. что-то, что позволило бы удержаться там, где так невыносимо дышалось в последнее время. сейчас хотелось бежать, опрометчиво, боясь оглянуться и увязнуть в омуте бессмысленных смертей и войны за господство. решение, что позволило бы затянуть петлю на собственной шее еще сильнее, продолжив улыбаться, потому что это то, что хотели бы для нее родители. чистокровное долго и счастливо. что позволило бы запустить извечную траекторию движения по орбите, вокруг чего-то нерушимого. ее тотальная уверенность рассыпалась на собственных глазах, уродливой меткой, скотским клеймом на бледной коже.

возможно, в своих глазах они были последователями и революционерами. борцами за справедливость, в этом прогнившем мире. в ее глазах они были потерявшимися, отчасти, безумными, людьми. оттого больнее становилось видеть в рядах все больше знакомых лиц, дергаться в тиши, когда отвратительные слухи не дают уснуть, а сама ворочается с бока на бок, осознавая лишь одну простую истину. она так больше не может.

и уже совершенно не важно, зачем она сюда пришла. ее молчаливое прощание печет уголки глаз слезами, что никогда не будут пролиты. андромеда плечом ведет худым, поджимая тонкие губы. — это сейчас не так важно, считай, что хотела увидеть. впервые за долгое время ей больше нечего ему сказать. самый ее большой страх оживает в небольшой гостиной, на ее глазах. она должна была знать, что где-то здесь была точка не возврата, где на предплечье змеилась уродливая метка, которую так боялась увидеть на руке. особенно его.

Оказывается, заставить себя верить в свой выбор проще, чем на самом деле это сделать. Хейли лишь устало проводит пальцами по ткани платья (Ребекка полна сюрпризов), прислушивается к тому, как дом просыпается, наполняется звуками подготовки к знаменательному дню. Когда Клаус предложил провести церемонию в его владениях, Хейли показалось, что он чокнулся. Но все же это было в его интересах, как ни крути, и Хейли прикусила язык, чтобы не спорить и не ехидничать.

Она этого хочет. Мантра сворачивается словами, бессмысленными и беспощадными, значения не имеющими, не помогает все равно. Волки ждут решения их проблемы, Хейли ждет решения проблемы Майклсонов, в руках ее плачет ребенок, и все, что знает Хейли, ей нужно защитить дочь. Второго расставания она не выдержит, больше никогда. Это были ужасные месяцы ее жизни, не имеющие права на повторения (искусанные губы, чрезмерная боль и единственное желание убивать). Ей все еще мерещится разочарование в глазах Элайджи, и это самое болезненное наказание в ее одиночестве и обретенном вампиризме.
Иногда кажется, что проще было умереть.

Хоуп сладко посапывает в своей кроватке. Хейли медленно склоняется над ней. Она помнит свою роль, она помнит свои обязанности, она не хотела быть королевой волков, и все равно играет роль, имея право выбора, когда обращаться. Смотрит на свои пальцы, на них уже одно кольцо, и оно ей не нравится. Ее тайны перестают быть тайнами (о дочери рассказала), у ее последний тайны имя Элайджи и горько-сладкий вкус его губ там, в маленьком домике у черта на рогах. Она не может забыть, она не хочет забывать, но отводит руку того, кого любит (где хваленая справедливость?), ей бы поплакать, но большие девочки не плачут.
Гибриды не плачут.
Хоуп ворочается в кроватке, Хейли отступает обратно к платью. Тянет к нему руки (все еще красивое), но надевать не хочет. Вечная пацанка превратилась в принцессу, кто вообще это придумал, условности стократной традиции, ненависть к ней слегка убыстряет дыхание. Хейли влезает в платье, оборачивается к шагам Ребекки.

— Ты не рано?
На лице девушки отражается что-то, похожее на восхищение. Хейли разводит руками.
— Не знаю.
В глазах Ребекки понимание, но Хейли жестом просит — не надо. Поджимает губы, давая понять, что все решено, безвозвратно, и нет той силы, что ее остановит.
Правда? Звенящий шепот знакомого голоса (ее собственного) возникает в голове насмешкой.
Правда, Хейли?
Отражение в зеркале в полный рост не улыбается, мягкие руки Ребекки скользят по волосам. Но что-то бьется внизу, и вампирша уже у двери ("я проверю"), а Хейли и не просит остановиться. Платье вдруг начинает душить, как-то слишком обжигает кожу легким прикосновением шелка, Хейли мечется по комнате, почти сносит тумбочку. Кряхтение дочери придерживает панику на ровном уровне памяти — это твой выбор, Хейли. Но в голове набатом в виски бьется простое "не тот, другой". Хейли шумно выдыхает, бочком выходит на балкон, две минуты свежего воздуха — и почти полегчало, чтобы снова задохнуться паникой. Она должна стать женой Джексона, но нельзя быть женой наполовину, только так и никак иначе. А сердце так и норовит проломить грудную клетку.

Хейли выскальзывает из своей комнаты, босиком по холодному полу. Движется тенью по коридору, чтобы избежать ненужных встреч. Цветы ароматом распадаются по всем комнатам, дурманят и обещают сладость, а Хейли начинает подташнивать от этого запаха. Несколько шагов, пустой внутренний двор, босиком и дальше, чуть придерживая платья (будет жаль порвать).
Куда она? В комнате наверху спит ее сокровище. Где-то этого часа ждет Джексон. Вокруг нее смыкается ловушка проклятья Майклсонов, сделка не Хейли заключенная, но лишающая ее дочери. Почему ей все время приходится выбирать не то, чтобы исправить не ее ошибки? А ведь можно забрать дочь, а ведь можно бежать (нет), только улыбка Клауса, которую он дарит Хоуп, запрещает быть эгоисткой.

Хейли не слышит шагов. Но уже знает, что не одна во внутреннем дворике. Оборачивается, встречается взглядом с Элайджей. Пальцы сминают ткань юбки, растерянность тянется видимой линией, опутывает ноги-руки-мысли.
Забери меня отсюда, просит взгляд Хейли.
Но в реальности она поджимает губы и спрашивает:
— Что-то случилось?
Да, но не у Элайджи. Он все решил для себя. Не просил остаться.
Что-то и правда случилось, но у нее. Ведь это она стоит посреди двора в свадебном платье босиком, потерянная и не ждущая свадебного момента.

все мои стихи — угловатый крик,
что застрял внутри примитивных слов.
не хватает всех, ведь один твой смех
станет пищей для моих сладких снов.
в пабе до непривычного шумно — в висках стучит и антонин задумывается, что стоит все же почаще вылезать из той дыры, а еще чаще — взаимодействовать с миром не путем насилия и зеленых вспышек, не закапываясь в многочисленных отчетах их шпионов, заточая себя в четырех стенах.  малфой напротив на молчание собеседника глаза закатывает и долохов невольно цокает — годы идут, а этот мужчина совершенно не меняется. он бы находил в этом долю умиротворения — абраксас — единственное, что осталось от давно разрушенного прошлого, они встречаются в этом пабе из года в год, аккурат день в день, даже оказавшись втянутыми в гораздо большее, чем просто детские забавы. антонин курит за столом, глядя в окно, а рядом с ним словно и не человек — статный, замерзший, как статуя, постоянный в своих привязанностях потомок высших эльфов — раньше от чужой неземной красоты кружилась голова, ныне там, где было сердце, выжжена скорбь по давно ушедшему, ныне чужая безмятежность вызывает лишь глухое раздражение. и так легко представить, что происходит у абраксаса в голове — как статично перещелкиваются мысли подобно вспышкам фотоаппаратов, ловящими десятки кадров или же наоборот, подобно пленке все медленно проматывается к назначенной секунде. если лорд малфой — потомок высших эльфов, князь долохов — пресытившийся лев, отлично знающий, где под лапами земля топкая, зыбкая, а потому речь первым не заводит. за оконным витражом разливаются дождливые сумерки, от чего блики пламени в свечах кажутся маслянистыми, разбиваясь о поверхность деревянных столов, о бока пустующих стаканов. им приносят скотч — столь дешевый, столь дерьмовый, что даже во времена ушедшей юности они никогда не позволили бы себе пригубить нечто столько поганое. ныне их встречи сопровождает лишь эта убогая обстановка, да тишина в большинстве случаев, прерываемая лишь чужими разговорами. абраксасу тяжело отпустить прошлое, также, как и антонину, все еще слепо цеплявшемуся за несостоявшееся подобие счастья. малфой его стремлений больше не понимает, не разделяет, малфой его боится и долохов чувствует это, как гончая кровь во время охоты. они оба знают, что каждый из них хочет сказать, ведь все уж было произнесено давным давно — так почему из года в год, аккурат день в день, их тянет в этот проклятый паб, смотреть в пустые глаза друг друга?

- так странно, столько времени прошло, а постарел из нас двоих лишь я, - наконец нарушает воцарившееся молчание мужчина, затягиваясь и щуря глаза — как делает всегда, выстраивая очередную стену между ними. и объяснять не нужно ничего — среди них больше нет волшебников, мечтавших о возрождении былого величия семей, мечтавших о благородном и торжественном возвращении в мир, подобно чертовому фениксу, восставшему из самого пепла. пожиратель вскользь окидывает посетителей, по привычке, еще со времен работы, проверяя, не грозит ли опасность, хотя единственный, кто мог бы причинить мало мальский вред — как ребенок фыркает на дешевое пойло — единственное, что антонин мог ему дать.

- а я все думаю, что тебе следовало бы сменить сферу деятельности. лорд малфой, бегающий по катакомбам - с удовольствием понаблюдал бы за таким зрелищем, - в глазах антонина мелькает ореховый, янтарный блеск — почти озорной, напоминающий о годах задолго до расцвета теперешнего львиного величия и постыдной нищеты.

- насколько я знаю, слухи об отставке министра до сих пор ходят, так что где-то ты, малфой, все же разводишь пираний. или акул. можешь даже не отнекиваться, - добавляет долохов под тихий смешок, невольно вспоминая времена, когда несмотря на все богатство рода у них все также не было ничего — за спиной пустота и отцовские упреки, а перед лицом — такой же друг-подросток, товарищ по забавам и мечтатель с теми же стремлениями — свалить из этой гребаной, насквозь прогнившей страны, чтобы раскрыть черные крылья. эпохи меняют друг друга, но антонин дотошно помнит каждый момент, проведенный с этим человеком. воспоминания эти подобны смертельному яду, что отравляют носителя, выжигают на костях песнь о смертельной тоске — «не вспоминай» шепчет внутренний голос, но раз за разом дворец из цветных стекол заставляет оборачиваться, раня красочными осколками, впивающимися где-то за сердцем.   отбрасывая в сторону докуренную сигарету, антонин хмыкает, делает глоток скотча и даже не морщится, хотя во рту словно гоблин нассал.

- так странно, что мы все еще встречаемся здесь. хотя гораздо занятнее то, почему сюда приходишь ты, - их общая история впечатляла: свершенными глупостями, своим бессердечием и до странного родной наивностью — о чем еще могли мыслить мальчишки лет шестнадцати, когда в голове гуляет ветер, а в задницу стреляет беспощадный купидон? если бы у антонина еще хватало сил, он бы рассмеялся над тогдашней беспечностью — своей и чужой, но ныне им остался лишь поганый скотч и табуретки, которые под весом туши вот-вот сломаются, натужно скрипя. с момента их расставания и до сегодняшнего дня казалось, что реальность так и не встала на свое место. мужчина напротив в обстановку не вписывается — изящно покачивает ногой в остроносом ботинке, поглядывает на карманные часы, словно и ждет момента уйти, но на деле — о, антонин знает, чего хочет малфой. он мог бы дать ему это, мог бы подпустить его ближе и создать прелестную иллюзию, хотя бы из уважения к их общему прошлому — но вместо этого безжалостно топчет тлеющие угольки, не делая ни шага навстречу. из года в год, аккурат день в день.

сейчас абраксас наверняка встанет и потащит его в место поудачнее, в котором закажет кьянти, смахивая с мантии бусины попавших дождевых капель. запутается рукой в светлых волосах, аккуратно уложенных, как и всегда, изогнет губы в сухой улыбке и заведет обычную, совершенно отстраненную светскую беседу, от которой антонин предпочтет сбежать почти сразу, а может и только через час. после этого они разойдутся, словно ничего не было, будто бы весь благородный облик лорда малфоев не пропах дешевым табаком и пойлом. антонин снова вскочит на баррикады, ведя за собой проливать кровь, а абраксас вновь будет щеголять в светском обществе, сверкая подобно самому прекрасному бриллианту, но и он и антонин знают.. на их сердцах уж слишком долго копится пыль.

Король все так же лёгок в движениях – текучие, плавные, таящие стальные пружины лап хищника, они теряли его возраст в расчете на года, и в машину он садился с изяществом юного мальчишки, чьи жилы и мышцы еще чертовски пластичны. Но рука – вставляющая ключ в замок зажигания и поворачивающая – под покровом светлых, выгоревших на солнце волосков демонстрировала росчерки разной степени застарелости шрамов и многократно сбитую, огрубевшую и иссушенную кожу на костяшках.  Прищуренные весело дерзкие зеленые глаза, на мгновение коснувшиеся лица севшей в машину юной красавицы, в колышущем тумане длинных густых русых ресниц воспринимались беспечно игривым взглядом беззаботного щенка, обманывали – убеждая в легкомысленности хозяина, - потому что за искусно сотканной пеленой простиралась выжженная дотла пустыня, чья черная пепельная гладь искажалась искореженными остовами некогда цветущей души.
Когда ему бывало весело – с детских лет – Андрэас улыбался мягкой, заразительно открытой улыбкой, смеясь без стеснения звонким смехом. Когда ему было больно – Андрэас тоже улыбался. Тоже смеялся. Только смех этот отличался грудным, отрывистым звучанием, а улыбка становилась кривой, наглой, переполненной презрением – старайся не старайся, не возьмешь. Будучи личностью волевой, жестоко обтесанной муштрой, он умел выглядеть равнодушным – нельзя сломить и сломать того, кому на всё плевать, для кого мир всего лишь театр, и страдания – души иль тела – прятались за ловкой маской, и по пальцам одной руки впору сосчитать, когда бывший король её снимал. И еще меньше – тех, перед кем. С годами больше не стало – и ни разу с дня, когда он появился в школе, никто не видел на губах той открытой приятной улыбки. Даже Беа….
Мотор утробно заурчал. Привычным движением, ставшим сродни автоматизму, включив свет и габариты, мужчина переключил на задний ход коробку передач и – развернувшись так, чтобы полностью видеть ситуацию в боковом зеркале, аккуратно надавил на педаль газа, незначительными колебаниями руля выводя джип до ворот без проезда вдоль здания школы. Черная «сахара», шелестя резиной по гравию, отступала, ведомая тактическим маневром водителя, чтобы на нужном градусе к воротам круто повернуть и остановиться на долю секунды, пока умелые пальцы ласковым касанием переключают на «D» обтянутой гладкой плотной кожей рычаг.
- На прогулку, - коротко бросил Андрэес, до того проигнорировавший половину колючих – но лишь как новый шерстяной свитер – слов девушки, не считая, что на них уместно отвечать. Он признавал за ней, привыкшей к определенному укладу и людям, негодовать на изменения и пытаться дать ему понять, насколько ей не нравилась незнакомая бородатая личность с пронзительным взглядом и его покровительница, чей взор напоминал глаза ядовитой змеи, готовой к броску. И не собирался отчитываться за то, в чем был невиновен – Сол Сильва отсутствовал здесь лишь потому, что и так присутствовал слишком долго. За убийство королевской особы в Эраклионе полагалась смертная казнь – как и в Солярии, кажется. За покушение на убийство – наказание не многим менее суровое. В этом конкретном случае – не заслуга бывшего друга, что сердце продолжало биться. Это он, Андрэас, был наказан – просидев весь расцвет жизни в изгнании, в старом коттедже на краю миров, скрываясь, точно преступник, без родных и близких, без друзей и любимых, - пока воля случая выдала право его убийце жить и веселиться, находясь в кругу тех, кого он знал и уважал, и от кого получал привязанность, делающую человека человеком. Приказ Розалинды дал Сильве прожить еще шестнадцать лет, упиваясь безнаказанностью, как будто ничего не случилось – и ничего не было. Что ж, настала пора платить по старым долгам.
Самое ироничное состояло в том, что Андрэасу стало всё равно – шестнадцать лет назад по его душе прокатилась бешеная буря, сметая всё на своем пути, требующая крови и боли – неисчислимых мук, способных заставить предателя почувствовать хотя бы десятую долю того, что ощущал - выгорая – он. Но потоки вод времени погасили огонь и смыли его следы, оставив только зарубцевавшиеся ожоги и въевшийся в душу пепел, и желание пропало. Пусть Луна сама, согласно идее Розалинд, решает, какого наказания достоин тот, кто предал своего короля. Сам король ни единым словом не станет просить ни о чем.
Автомобиль летел как черная птица по дороге, мерцая по деревьям с боком белой пленкой света фар, разгоняемый твердым нажатием на педаль газа. В камуфлированных – и крайне удобных по функционалу – полевых армейских брюках, плотно зажатых на голени зашнурованным ботинком, и в тон такой же куртке, накинутой поверх футболки, водитель больше походил на вояку из Первого мира, возвращающегося после дня службы домой в компании миловидной девчушки. Почти всю дорогу Андрэас молчал, расслабленно сомкнув тонкие губы, и не смотрел – хоть бы косо боковым зрением – на Блум, но в тот момент, когда она изрекла очередной вопрос, он вдруг резко сбросил скорость.
Джип притормозил возле едва заметной глазу развилки – в основной дороги перпендикулярно в лес уходила старая колеечка, частично заросшая. Повернув голову, мужчина посмотрел на спутницу долгим испытующим взглядом, широко и нахально ухмыльнулся, и вновь надавил на газ, выворачивая руль. Машина, опасно накренившись набок, поползла с крутого откоса вниз, на колейную полосу.
- Бесконечно? – тихое фырканье. – Какое интересное слово, не правда ли? Постоянно повторяющийся процесс. Но позволь задать тебе вопрос – после града твоих – кто вложил в твою хорошенькую голову такое мнение? – короткая пауза. – Неужели бывший директор Сильва не отказал себя в удовольствие представить меня таким для своих студентов? – ироничный голос изменился лишь в обертонах. В некоторых нотах зазвучала хрипотца зарождающего звериного рычания. – Или это твое личное мнение, основанное – разумеется, для такой самостоятельной девушки – исключительно на достоверных фактах обо мне? – джип, окончательно скатившись после опасного спуска на колею, ведомый уверенной рукой, покатил дальше. Деревья стеной смыкались над головами – а после визуально и с тыла, окончательно закрывая место въезда.